- Раньше ты любил меня как женщину.
Цехновицер ответил:
- Сейчас я воспринимаю тебя как человека.
Маруся не знала - огорчаться ей или радоваться. И все-таки огорчилась.
Маруся испытывала что-то вроде любви к этому гордому, заносчивому, агрессивному неудачнику. Ведь что-то было между ними. А если было, то разве существенно - плохое или хорошее? И если было, то куда оно, в сущности, могло деваться?..
Он казался таким неуклюжим под бременем великих идей. Его походка была решительной, как у избалованного слепого.
Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо.
Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки.
Либо это временно, либо справедливо.
Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки — никого!
Беседа переросла в дискуссию с оттенком мордобоя.
- А Бог тебя за это не покарает? - ехидно спрашивал Мокер.
- Не думаю, - отвечал Лемкус, - маловероятно... Бог любит страждущих и неимущих.
- А жуликов? - не унимался Мокер.
- Взять у богатого - не грех, - реагировал Лемкус.
- Вот и Ленин так думал...
Печаль и страх — реакция на время.
Тоска и ужас — реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас — к небу.
Все это кажется мне сейчас таким далеким. Время, умноженное на пространство, творит чудеса.
Земля стоит на трёх больших китах: продажность, себялюбие и страх.
Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря — беспринципных.
Как все легкомысленные мужчины,я был не очень злым человеком.
Люди без Бога, словно дети,живущие без родителей.
Мне стало противно, и я ушел. Вернее, остался.
Назойливо демострировал свою эрудицию.
- Все, - говорю, - прекрасно! Нормальная собачья жизнь...
Галстук цвета рухнувшей надежды.
Довлатов описывал свою работу на американской радиостанции, которая вещала на СССР: "Я употреблял такие слова, как «философема», «экстраполяция», «релевантный». Наконец редактор вызвал меня и говорит:
- Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают только аспиранты МГУ."
— Знаешь, что я тебе скажу, — отозвался Жбанков, — не думай. Не думай, и всё. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать — жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…
Их послушать, - рассердился Воликов, - каждый сидит ни за что. А шпионов я вообще не обожаю. И врагов народа тоже.
- Ты их видел? - спрашиваю.
- Тут попался мне один еврей, завбаней. Сидит за развращение малолетних.
- Какой же это враг народа?
- А что, по-твоему, - друг?
Сейчас я стал уже немолодой, и выяснилось, что ни Льва Толстого, ни Фолкнера из меня не вышло, хотя все, что я пишу, публикуется. И на передний план выдвинулись какие-то странные вещи: выяснилось, что у меня семья, что брак — это не просто факт, это процесс. Выяснилось, что дети — это не капиталовложение, не объект для твоих сентенций и не приниженные существа, которых ты почему-то должен воспитывать, будучи сам черт знает кем, а что это какие-то божьи создания, от которых ты зависишь, которые тебя критикуют и с которыми ты любой ценой должен сохранить нормальные человеческие отношения. Это оказалось самым важным.
