Ну вот.
А я (Зиновий Гердт) тогда играл в Эрмитаже «Необыкновенный концерт», а по соседству выступал Утесов. И так как только от меня, «конферансье», зависело, два часа будет идти наш «концерт» или час двадцать, то я быстренько его отыгрывал, чтобы успеть на второе действие к Леониду Осиповичу. Я его обожал.
И вот я выбегаю, смотрю — стоит эта группа: пятеро французов, Никита и Марк Бернес. Он к ним очень тянулся… И идет такая жизнь: Никита что-то острит, французы хохочут. Я ни слова не понимаю, Бернес тоже. И он все время дергает Богословского за рукав: «Никита, что ты сказал?» Тот морщится: «Погоди, Маркуша, ну что ты, ей-богу!» Через минуту опять хохочут. Бернес снова: «Никита, что он сказал?» На третий раз Богословский не выдержал: «Марк, где тебя воспитывали? Мы же разговариваем! Невежливо это, неинтелигентно…»
Потом он ушел добывать контрамарку — французам и себе, и мы остались семеро совсем без языка. Что говорит нормальный человек в такой ситуации? Марк сказал: «Азохн вэй…» Печально так, на выдохе. Тут Френсис Лемарк говорит ему — на идиш: «Ты еврей?» Бернес на идиш же отвечает: «Конечно». «Я тоже еврей», — говорит Лемарк. И повернувшись к коллегам, добавляет: «И он еврей, и он еврей, и он…» Все пятеро оказались чистыми «французами»! И все знают идиш! Марк замечательно знал идиш, я тоже что-то… И мы начали жить своей жизнью, и плевать нам на этот концерт Утесова! Тут по закону жанра приходит — кто? — правильно, Богословский! Мы хохочем, совершенно не замечаем прихода Никиты… Он послушал-послушал, как мы смеемся, и говорит: «Маркуша, что ты сказал?» А Бернес отвечает:"Подожди, Никита! Где тебя воспитывали, ей-богу? Мы же разговариваем!"
Это был единственный раз в моей жизни, когда мое происхождение послужило мне на пользу."
Зиновий Гердт, «Счастье — это люди».
***
Войдя на территорию Освенцима комполка 60-й армии, гвардии полковник Григорий Давидович Елисаветский (в последствие - начальник гарнизона Освенцима) увидел ряды бараков до горизонта, а между ними – припорошенные снегом трупы расстрелянных людей. Елисаветскому запомнилась мать, прижавшая к себе ребенка. Он зашел в барак, где на трехъярусных нарах в мертвой тишине валялись полутрупы. Он попал в барак доходяг. Всех, кто еще держался на ногах, эсэсовцы с приближением советских войск выгнали на "марш смерти" – пешком погнали в Германию.
– Товарищи, вы свободны, мы выгнали немцев,– прокричал Елисаветский по-русски.
Никто не шелохнулся. Он повторил то же по-немецки. Никакой реакции. Он понял: они не верят, боятся. Эсэсовцы в лагерях были склонны к розыгрышам перед расправой.
Тогда он перешел на идиш:
– Посмотрите! Я еврей, и я полковник Красной армии. Мы пришли вас освободить,– и распахнул шинель, чтобы они увидели ордена на гимнастерке.
И людское месиво закопошилось, закричало на этом почти уже не живом языке почти уничтоженного народа, поползло к нему.
Это была суббота – святой для евреев день – 27 января 1945 года.
***
P.S.: Историки говорят, что Элем Климов в "Иди и смотри" допустил лакировку действительности.
